Янка

Эту песню не задушишь, не убьешь...

Яна Дягилева... Господи, а ведь ее мало кто знал! Не говоря уже о том, что основной околомузыкальный контингент вообще не мыслил, что какая–то сибирская девчушка почти в каждой песне на глубоком срыве вносит свой социальный протест в нашу мертвую жизнь. Еще бы, ведь куда лучше слушать и тащится, как удавы по стекловате, от всеневозможных киркорово–апиных и, пританцовывая, шептать в экстазе: "Вот где кайф, вот где оттяг!". Это их беда, это им "зачтется"... А Яна была действительно настоящей жизнью — предельно сжатая, честная и горящая, крайне категоричная в своем восприятии окрестного "за калиткой беспредела" и несправедливости:

Деклассированных элементов первый ряд.
Им по первому по сроку нужно выдать все:
Первым сроком школы жизни будет им тюрьма,
А к восьмому их посмертно примут в комсомол...

Трудно писать о ней. Очень трудно. Нужно слышать этот пронзительный — порою до убийственной монотонности — крик, то напряженный, будто высоковольтная дуга, то выдыхающий, будто болезни заговаривающий, такие страшные и в то же время большие слова, от наслоения которых не находишь себе места (если, конечно, совесть свою не пропил и не продал).

Нелепая гармония пустого шара
Заполнит промежутки мертвой водой,
Через заснеженные комнаты и дым
Протянет палец и укажет нам на двери отсюда!

От всей этой сверкающей,
звенящей и пылающей х...ни
ДОМОЙ! —

И дальше вопль такой цельной, нерасплесканной и неистовой любви к ней же — жизни, хоть и полной отсутствия радости, когда прозябаешь "в забинтованном кайфе и заболоченном микрорайоне, а в 8 утра кровь из пальца — анализ для граждан, а слепой у окна сочиняет небесный мотив, а голова уже не пролазит в стакан..." (песня "Ангедония"). Любви, которая все равно констатируют, что это уже изначальный конец, если:

Колобок повесился, скотина!..
Буратино утонул, предатель!..
Пятачок зарылся в грязь, изгнанник!..
Поржавели города стальные,
Поседела голова от страха...

Янка плачет: "За какие такие грехи задаваться вопросом, зачем и зачем?", — прекрасно понимая, что "нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам и до ночи не вернулись в клетку". И действительно очень страшно засыпать в сказке, обманувшей Ивана–дурачка, когда Змей Горыныч всех убил и съел...

Мне рассказывали о первых Янкиных московских "квартирниках", откровенно изумлялись, сколько же от "этой хрупкой девчушки" исходило энергии и мощи чувств. Даже несмотря на совершенно безысходные тексты:

Собирайся, народ,
на бессмысленный сход,
На всемирный совет,
как обставить нам наш бред.
Вклинить волю свою
в идиотском краю,
Посидеть–помолчать
да по столу постучать...

("От большого ума")

Мы под прицелом тысяч ваших фраз,
А вы за стенкой, рухнувшей на нас.
Они на куче рук, сердец и глаз,
А я по горло в них, и в вас, и в нас.

("Они и я")

А ты кидай свои ножи в мои двери,
Свой горох кидай горстями в мои стены...
Кидай свой бисер перед вздернутым рылом,
А свои песни в распростертую пропасть...

("Рижская")

На дороге я валялась,
грязь слезами разбавляла.
Разорвали нову юбку
да заткнули ею рот...
Славься, великий рабочий народ!
Непобедимый могучий народ!

("Гори, гори ясно")

Я повторяю десять раз и снова
Никто не знает, как же мне х...во.
И телевизор с потолка свисает,
И как х...во мне — никто не знает.

Все это до того подзае...ло,
Что хочется опять начать сначала...
Но стих печальный и такой, что снова
Я повторяю: как же мне х...во.

("Хорошо")

Кто не простился с собой,
кто не покончил с собой, —
Всех поведут на убой! —
На то особый отдел,
на то особый режим,
на то особый резон...

("Особый резон!")

Страшно? Страшно. А Янка дальше и дальше писала и почти всегда на жестоком напряге исполняла все те же песни, только безысходности в них становилось все больше, а энергии — все меньше: талантливой, истинно российской и потому неподдельно панк–анархичной, одержимой — увы — манией самоубийства. Ей кричали: "Берегись!", а она неуклонно стервенела — "с каждым разом, часом, шагом":

Некуда деваться —
Нам остались только
сбитые коленки,
Грязные дороги,
сны и разговоры.
Здесь не кончается война,
Не начинается весна,
Не продолжается детство.

И вот открытое убеждение: не желая быть "под каблуком потолка и под струей крутого кипятка", одинокая в своей трагичной любви, в свои неполные 25 "потеряла девка радость по весне" и "у попугая за прилавком" купила "билет на трамвай до первого моста", откуда путь один — в тихий омут буйной головой! Ее сад, так рано начавший цвести, вдруг осыпался в одночасье.

Коммерчески успешно принародно подыхать,
О камни разбивать фотогеничное лицо,
Просить по–человечески, заглядывать в глаза
Добрым прохожим...
Продана смерть моя. Продана.
Вечный огонь, лампы дневные,
Темный пролет, шире глаза,
Крепкий настой, плачьте, родные,
В угол свеча, стон в образа...

От большого ума? От бесплодных идей? — Нет, от вселенской любви, от которой, как пела Яна, только морда в крови. Она ушла, она не хотела видеть, как:

Пауки в банке хотели выжить,
Через отрезок пустоты увидев солнце,
Во рту толченое стекло.
Пауки в банке искали дыры.
Чтобы вскарабкаться наверх,
друг друга жрали...
А наше время истекло!

("Пауки в банке")

Да, это время истекло! Плюс на минус дал освобождение, "слиняли празднички", ребенок в больнице "объелся белым светом, улыбнулся и пошел", подпав под транс суицида, из которого выход летальный — "в небо с моста"... А что мы? А на нас махнули: "Чего б не жить дуракам, лепить из снега дружков и продавать по рублю? А я буду спать..." ("Придет вода"). За окном — столетний дождь и стаи летят. Может, простят?

Я оставляю еще полкоролевства,
восемь метров земель тридевятых,
на острове вымерших просторечий
купола из прошлогодней соломы...

Я оставляю еще полкоролевства,
камни с короны, два высохших глаза,
скользкий хвостик карабельной крысы,
пятую лапку бродячей дворняжки...

Я оставляю еще полкоролевства.
Весна за легкомыслие меня накажет.
Я вернусь, чтоб постучать в ворота,
Протянуть руку за снегом зимой...

Я оставляю еще полкоролевства
без боя, без воя, без грома, без стрема.
Ключи от лаборатории на вахте...
И я упираюсь рассвету в затылок.
Мне дышит рассвет, пожимает плечами,
мне в пояс рассвет машет рукой...
Я оставляю еще полкоролевства.

Что оставим мы, когда придет наше время улетать?